Было жарко. Очень жарко. Саша задыхался в тонкой хлопковой рубашке. Ему казалось, что она до сих пор хранила на себе жар утюга, когда ее утром отгладили и подали ему чьи-то заботливые руки. Он не помнил чьи именно. Не знал, какого цвета рубашка, но положено случаю она, конечно же, черная. Вокруг постоянно причитали, стонали и всхлипывали, что-то шептали, но ему было абсолютно все равно. Боли он не испытывал. Внутри было темно и пусто как на пыльном чердаке заброшенного дома. Пыльно и жарко. Ему было невыносимо жарко.
Со стороны Александр Некрасов являл собой истинное воплощение глубокой мужской скорби. Он не рыдал и даже не утирал слезы. Он сидел в своем кресле с безучастностью статуи и смотрел перед собой, не разбирая лиц и предметов. Вокруг говорили о том, как переживает бедный мальчик, но как мужественно он держится, а Саша просто сидел и ничего не чувствовал. Все происходящее не имело к нему никакого отношения с того самого момента, когда мама утром не принесла завтрак.
Сквозь тающий утренний сон Александр услышал не то стон, не то зов. Еще не открыв глаз, он прислушался, но звук больше не повторялся. Тогда он позвал:
- Мама!
Ответа не последовало. Саша лежал на кровати, слушая тишину и рассматривая потолок. Чем-то похожим на интуицию, а может на догадливость, он понял, что мама больше не отзовется и то, что он слышал сквозь сон было чем-то вроде предсмертного крика, на который он не смог поспешить, а сейчас уже не было смысла что-либо делать. Он все равно опоздал.
Мама давно уже чувствовала себя неважно, Саша гнал ее к врачу, но она все отнекивалась. А потом под самый Новый год ее прихватило так, что он сам вызвал скорую. В больнице мама провела десять дней, вернулась исхудавшая и посеревшая. И тогда Саша впервые поймал себя на том, что ему не надо знать, что сказали врачи, он и без них знает, что времени немного. Да, он поднял всех, кого только мог, а кого не мог поднять сам – на тех направил более мобильных и въедливых. Им доставали лекарства, названия которых ни о чем не говорили местным онкологам, даже нашли место в больнице в Германии, были и средства, чтобы отправить маму на лечение. Но она отказалась. Сначала она отговаривалась тем, что не сможет оставить его одного. Саша возражал – они поедут вместе, да и пока она лежала в больнице он же не пропал. Потом говорила, что не может одалживать такую сумму и словно не слышала уверений, что ни о каком долге речи не идет, что его дохода вполне хватит и на то, чтобы найти обоим приличное жилье, пройти лечение, а потом отправится хоть в кругосветное путешествие. Потом мама просто устало вздохнула, села на край его кровати и сложила руки на коленях. Она говорила тихо, но твердо и уверенно.
- Сашенька, - только сейчас ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки. – Только не плачь. Я понимаю, что ты хочешь сделать все, как можно лучше, но я умираю. Да, врачи говорят, что еще не все потеряно, что надежда есть. Нет, дорогой, увы, надежды нет и не возражай.
У Александра сдавило горло, в глазах закипели слезы, но мама же просила. Он удержался и молча глотал склизкие горячие комки, душившие его.
- Я жалею и переживаю только об одном, - еще тише продолжила постаревшая за последние месяцы мама, - что оставляю тебя совсем одного. Я уже говорила о тебе с тетей Лизой, и она обещала о тебе позаботиться.
Саша терпеть не мог огромных размеров тетю Лизу, вечно сующую свой нос в чужие дела и холодильники, но возразить не посмел. Даже возникшую в голове мысль «Я сам справлюсь» он не смог произнести, просто кивнул.
- Вот и хорошо, - мама похлопала его по руке, поцеловала, пожелала доброй ночи и погасила свет в его спальной.

Как же жарко. Чертова коляска – никто не подумал, что на рыхлой земле он не может ни на сантиметр сдвинуть это чудо инженерной техники, рассчитанной на паркет и максимум на хороший асфальт. Да, под почти обездвиженным телом Александра было не жалкое приспособление, которое выдают инвалидам центры социальной поддержки в порядке строгой очереди. Его машинка стоила дорого и умела многое. Он даже встать на ней мог. Конечно же, не сам и только надежно пристегнутый, но вот сейчас отъехать в тень был не в состоянии. Он мог бы попросить кого-нибудь, но понимал, что пока молчит – к нему не подойдут с жалкими соболезнованиями и ободряющими словами. Этого он не вынес бы, закричал, устроил бы истерику и не потому что был избалован, а потому что было невыносимо больно. Пусто и больно. И еще жарко. Выключите кто-нибудь солнце, ради бога.
Его молчаливые мольбы кто-то все же услышал – коляску дернуло, кто-то засуетился и прямо под ногами Александра показался край пропасти. Он замер, не в силах отвести взгляда от осыпающегося края земли. Бездна, жадно поджидающая за ним, пугала и притягивала одновременно. Что он здесь? Кто он в этом мире? Писатель, чьи книги читают только женщины за сорок, не обладающие хотя бы малейшим литературным вкусом, инвалид, на всю жизнь прикованный к коляске, обуза для матери, которая сгорела раньше времени и унылая обязанность для тех, кому он достанется. Зачем и кому он теперь нужен? Не лучше бы…
Александр кожей почувствовал жадный интерес: рухнет-не рухнет и… не рухнул. Медленно наклонился, поднял ком влажноватой земли, раскрошил в пальцах и неторопливо ссыпал с ладони изящным жестом, слушая как комки гулко стучат о крышку дорогого гроба. Хрен угадали, он справится. Но едва он стряхнул с пальцев остатки земли, как кресло дернули и поволокли куда-то в сторону. Саша хотел было крикнуть, остановить, но все тот же истерический ком заткнул его горло. Не дождетесь, спектакля вам не будет.
Кресло остановилось у ног молодого парня, чье лицо показалось Саше смутно знакомым, но сегодня ему и апостол Павел мог показаться близким родственником. А тетя Лиза затарахтела, как трактор, больной туберкулезом:
- Сашенька, это Даниил, сын Анечки Морозовой. Твой брат.
Тут Саша поднял голову, посмотрел на парня внимательней и хрипло выдавил первое за три дня слово:
- Соболезную.

Отредактировано Александр Некрасов (2015-11-15 21:45:58)

Весь разговор за его спиной, над его головой походил за идиотский фарс. Тетушки уже «сосватали» его какому-то родственнику. Пусть парень был молод, да и вообще это был парень – Саша уже с ужасом думал о том, что с ним может поселиться какая-нибудь слезливая клуша вроде тетки, которая сейчас устраивала его жизнь, - но красавчик явно не жаждал наниматься в работники к инвалиду. А услышав об оплате Саша только криво усмехнулся – и тут все продумали, его деньги посчитали и поделили. Усталость, черная тоска, злоба на дражайших родственников нахлынула тяжелой волной. Сане захотелось закричать во всю мощь легких, но он только посмотрел вверх, в бесконечное голубое небо, на котором не было ни единого облачка и только жестоко палящее солнце выжигало траву вокруг и дыру в душе. И в голову пришел такой распространенный вопрос: за что? Почему именно так сложилась его судьба? Почему мама ушла так рано? Зачем он теперь вообще кому-то будет нужен? Ах, да.
Тут Саша опять усмехнулся, бросив взгляд на стайку изо всех сил печалящихся родственников – квартира и деньги. Кому-то в конце концов должно было достаться все это счастье. Стервятники. Так если хотите поживы, то почему бы не прогнуться? Не подлететь сейчас к инвалиду, который даже бутылку воды не может взять, потому что коляска, гребаная коляска отказывается ехать по комьям земли! Почему бы просто не спросить: не нужно ли чего? Нет. На это мозгов не хватает. Хватает их только на то, чтобы заискивающе улыбаться и ждать. Ждать, когда он тоже сдохнет. Не дождетесь!
Он устал, хотел пить, хотел убраться отсюда подальше, но сделать ничего не мог. Точнее, смог бы, если бы кто-то вытащил его коляску из рыхлой земли на более твердую и ровную поверхность, а там он добрался бы до выезда с кладбища, вызвал бы такси по хорошо знакомому номеру, поднялся бы в квартиру, включил кондиционер и, наконец-то, расплакался. Ему нужно было выпустить пар, избавиться от въевшейся боли, которая, казалось, въелась как дорожная пыль в странника, но не было ни одного человека, который реально, на самом деле мог бы сейчас ему помочь. Просить теток, которые его сбагривают у еще толком не засыпанной могилы матери, он не стал бы. Звать на помощь кого-то из могильщиков, когда вокруг толпа родственников было… стыдно. Оставался только один выход.
- Соболезную, - повторил Саня, с горькой усмешкой, глядя уже на стоящего рядом и пытавшегося отмазаться от навязываемого ему счастья парня. – Вот этому и соболезную.
Голос звучал еще хрипло, устало, но уже более звучно. Александр уже готов был на диалог, вот только лишних ушей ему тут не надо.
- Помоги. Если не трудно, - обратился к новообретенному брату Саня, трогая кнопки пульта, удобно расположенные на поручне коляски. – Не едет по русским дорогам эта немецкая дура.
Усмешка искривила красиво очерченные губы. Он очень надеялся, что Даниил – так ведь, кажется, звали его родственника, - не откажет в поддержке, и он сможет, наконец, избавиться от всех тех ритуалов, которые еще должны случиться. Ему совсем не хотелось участвовать в поминках, он не нуждался во всех этих лживых словах, восхваляющих его мать. Во-первых, он действительно боялся, что еще немного и он просто свалится в обморок, во-вторых, свою маму он знал куда лучше, чем все эти люди, в-третьих, совсем не был готов к показной жалости, которая лилась на него сейчас. Он хотел домой. Хотел в душ. Хотел пить. Хотел спать. Как-нибудь справится, вот только… вот только выбраться бы. Выбраться отсюда. Да помогите же кто-нибудь!

В кои-то веки его молитвы дошли до ушей! Коляску дернули, повернули и вывезли на более-менее ровную поверхность. Дальше он мог бы справиться и сам – не настолько беспомощен был, как представляют себе колясочников обычные люди, - но помощь была неотвратимой как судьба и Александр даже сумел немного расслабиться, пока внезапный родственник бормотал всякие ругательства и решительно катил с ним на выход. Саше даже показалось, что дышать стало немного легче.
И хорошо, что спаситель спросил про коляску – Александр как-то совсем упустил тот факт, что от кладбища надо добираться и коляска не предназначена для таких дальних путешествий, а тем паче еще и с сопровождением. На ум внезапно пришла фраза из романа О`Генри.
- Боливар не вынесет двоих, - пробормотал Александр, нашаривая мобильный.
В какой-то момент он испугался, что выронил или забыл телефон дома, а без него он не помнил, конечно же, столь важный номер и тогда пришлось бы ловить какого-нибудь бомбилу, не известно как водящего свой драндулет, в который банально может не поместиться коляска. Александр не то что был избалован, хотя этого тоже хватало, но незнакомых водителей банально боялся на подкорковом уровне, да и комфорт ценил немало – тело отзывалось на любые помехи.
Наконец, пальцы, так тревожно ощупывающие почти бесчувственные бедра, нашли твердый бок телефона, и Саша радостно выудил его из промежутка между собой и стенкой коляски. Бегло пролистав список, он нашел нужный номер, набрал его и вызвал машину.
- Придется немного подождать, - в голосе звучало извинение перед молодым человеком, который помог избавиться от участия в сегодняшнем нескончаемом сериале под названием «Прощание с дражайшей родственницей».
Саша хотел было сказать, что Даниил может не ждать, что он и сам справится, точнее справится водитель и хорошая техника, но вдруг представил, что ему придется остаться в пустой квартире одному, и не смог открыть рта. Пусть этот момент придет как можно позже, пусть новоявленный брат задержится у него до ночи. Лучше до утра, или даже на пару недель. Одиночества Александр боялся до ужаса, как некоторые боятся пауков или змей. Он был довольно самодостаточным человеком и мог подолгу находиться в уединении, но ему нужно было знать, что кто-то знает и помнить о том, что он еще жив. Он слишком хорошо помнил моментально исчезнувших друзей и подруг, когда он так нуждался в их поддержке. Не сама авария подкосила его тогда, а это предательство, эта черная, душная волна горького одиночества, окружившего его в тот момент, поэтому он предпочел промолчать, со страхом ожидая, что Даня сам решит покинуть его.
«Притвориться немощным!» - в голову пришла спасительная идея и Саша не смог от нее отказаться, понимая, что применит этот подлый маневр, если ему понадобиться удержать подле себя этого человека.
Машина, вопреки ожиданиям, пришла быстро, водитель с блеском выполнил свои обязанности, помогая Саше пересесть, быстро убирая коляску в багажный отсек и плавно двигая автомобиль так, словно ехал по немецкому шелковому автобану, а не колдобинам московских дорог. У подъезда высотного дома он также с блеском выполнил свою роль и умчался.
- Поднимешься? – с толикой неловкости поинтересовался Александр, словно зазывая девушку на просмотр фильма под чашечку кофе и скрип кровати.
И снова липкий противный страх зашевелился вокруг желудка, вызывая смесь тошноты и боли. Он был противен самому себе в этих попытках надавить на жалость, но остаться одному сейчас было равносильно смерти. Саша знал, что теперь никто не сможет ему помешать сделать с собой что-то плохое и это очень пугало.

Это было очень странно, подниматься в свою квартиру с человеком, которого он прежде не знал. Давно такого не было, если не считать последних трех дней – каких только чужаков здесь не было, особенно в тот самый день. Милиция. То есть, полиция, конечно же. Соседи-понятые, медики, санитары, агенты всех ритуальных контор, которые только смогли пробраться сюда. В какой-то момент Саша перестал различать лица, просто отвечая на вопросы и не сопротивляясь назойливому вниманию. Он просто ждал, когда все закончится и смотрел на горб простыни, закрывающий тело мамы. Никто не догадался подсказать ему, что он может выехать из комнаты и не наблюдать то, что они делали. В мозг навсегда въелись подробности осмотра, позволяющего первично убедиться, что смерть не была насильственной. Тело еще недавно живого человека двигалось с безразличием игрушки, набитой ватой, руки тяжелыми змеями взмывали вверх и падали вниз, скатывались с сильно похудевших бедер, повисая с края кровати. При неудачном повороте одна нога соскользнула и открыла то, что ни один сын не должен видеть у своей матери. Сказать Саша не смог ничего, только поднял взгляд на санитара, проводившего осмотр в присутствии полицейского и понятых. Тот взгляд перехватил и быстро накрыл женщину простыней так, чтобы Александр не мог видеть подробности. Потом ему в руку вложили нехитрые украшение, снятые с тела: недорогие золотые серьги, обручальное кольцо, которое мама упрямо носила на безымянном пальце левой руки, и тонкую золотую цепочку с крестиком. Все это мало стоило, но много значило, а теперь еще и жгло ладонь, оказавшись неожиданно теплым. Почему-то Саша думал, что все должно было стать ледяным. Возможно потому, что сам нещадно мерз, пока проходила вся процедура оформления… тела.
- Прощайте.
Короткое слово ударило, когда санитары упаковали и понесли к дверям огромный белый кулек.
- Да, - выдохнул он, инстинктивно ответив: - до свидания.
Они остановились и твердо повторили:
- Прощайте.
- Прощайте, - торопливо ответил Александр, догадавшись о сакральном смысле употребления санитарами именно этого слова.
На этом поток чужаков не закончился: были родственники, рыдающие и сыплющие соболезнованиями. И вот сейчас пришел еще один. И только его Саша позвал лично, если, конечно, не считать официальные лица. Итак, Даниил согласился подняться, а дальше повел себя довольно дерзко, но почему-то это не раздражало. Александр пока еще находился в некоей прострации, слабо реагируя на внешние раздражители. Он ничего не чувствовал, кроме дикой, давящей, уничтожающей его усталости. Не помнил, когда последний раз ел и ел ли вообще. Пил. Да, это он помнил. В те короткие моменты, когда оставался один, он пил, но не пьянел. Или ему это только казалось и сейчас он бухой? Да, нет. Вряд ли. Саша глянул на себя в зеркало и ужаснулся: с крытого серебром старинного стекла на него смотрела тоска в облике изможденного человека. Вот почему от него все отшатывались, как от чумного, едва только роняли слова сочувствия. Вот почему подкинули этого родственничка, не имеющего крыши над головой. Другой бы не смог выдержать рядом с ним и пары часов, где уж тут проявить милосердие и остаться с инвалидом хотя бы на первые несколько дней.
- Что? – просьба включить музыку, да повеселее была настолько кощунственной по отношению к тому, что он сейчас чувствовал, что привела его в действие.
Пока еще слабо осмысленное, но действие. Мало что соображая Саша посмотрел на проигрыватель, да, именно проигрыватель, а не магнитофон, не музыкальный центр и даже не домашний кинотеатр, наводнившие московские квартиры в последнее время, а проигрыватель. Правда, он был таким же дорогим, как и большинство вещей в этом доме, часть из которых была антиквариатом, пусть и не самой высшей категории. Тут привыкли к достатку и пользовались им, не кичась и не выставляя напоказ, а просто жили так. А уж когда речь зашла об удобстве жизни с инвалидом, то квартира претерпела ряд радикальных, но необходимых изменений. Исчезли все порожки, расширились дверные проемы, хоть они изначально не были такими узкими, как в панельных домах. В корне изменился санузел, став в одночасье совмещенным, большим и удобным для того, чтобы разместить там коляску, низкие шкафы с просторными полками, довольно широкую ванну с низкими боками и подставкой. Да и унитаз тоже был приспособлен для Александра.
Саша поднял запылившуюся крышку проигрывателя, щелкнул тумблером, включая его. Сначала неторопливо, а потом ускорившись завертелся черный блестящий диск пластинки, игла мягко опустилась на дорожку и из колонок поплыли мягкие звуки испанской гитары. Мамина любимая пластинка. Она ее очень берегла и часто просила включить. Горло сжал спазм, Саша начал задыхаться. Он пытался вдохнуть или выдохнуть, но горло сжимало и получалось только страшно хрипеть, хватая себя за шею, оставляя ярко розовые полосы на светлой коже.
- А! А! – вырвалось с хрипом, он закашлялся и… заревел. Громко, отчаянно заревел. Поначалу без слез, просто выдавливая из себя бесконечный крик, а потом уже и со слезами, глотая их и размазывая по лицу и шее.
Дотянувшись, наощупь найдя рукоять громкости, он выкрутил звук на полную мощь, стараясь заглушить отвратительный звук собственного отчаяния.
С кухни доносились смутно знакомые запахи и звуки, только голос был не тем. Удивительно, но это не мешало и не вызывало какого-то отторжения. Скорее даже помогало сейчас отпустить себя, дать слабину перед этим едва знакомым человеком, внезапно оказавшимся сейчас рядом, в тот момент, когда он нуждался в ком-то, но никто не отозвался.
«Выпить» Если бы только Даниил догадывался, сколько спасательных кругов он сегодня кинул Саше, за которые тот хватался, выбирался, выкарабкивался, как когда-то давно из разбитой машины, еще не зная, что никогда больше не почувствует педаль газа, да и просто твердую почву под практически мертвыми ногами.
Истерика отступила так же резко, как и началась. С последними звуками щемящих душу гитарных переборов утихли слезы. Кажется, сейчас он, наконец, попрощался. Убрав звук, Саша выключил проигрыватель, осторожно опустил крышку, стерев влажной ладонью пыль с нее, печально улыбнулся и щелкнул кнопкой на пульте, включая телевизор. Там он быстро нашел какой-то молодежный музыкальный канал, потом достал из бара бутылку дорогого виски, поставил ее между коленей, придерживая все же рукой, доехал до ванной, умылся, посмотрел на себя в зеркало, убедился, что выглядеть стал еще хуже, но ни капли не расстроился.
На кухню он явился как раз в самый разгар готовки, давясь слюной и чувствуя отчаянное желание жить.